Война… Наше поколение счастливо тем, что о войне мы знаем только из книг, кино, из программ новостей или из воспоминаний бабушек и дедушек.
Мой дедушка был еще маленьким мальчиком в далекие сороковые. Но и его детство обожгло войной.
В 41-м ему было 8 лет, а его маленькой сестренке Лиде – три. Их мама, моя прабабушка Анастасия Михайловна, перебралась в подмосковный город Электросталь в 40-м году из деревни Каурец Пензенского района. Она была глубоко верующей. По воспоминаниям дедушки, а потом и мамы, лампадка в святом углу горела постоянно. Муж ее, мой прадедушка, был членом сельского комитета бедноты, «партийцем», и ее вера очень ему мешала. Вот и пришлось ей, забрав семилетнего Колю и двухлетнюю Лиду, уехать к родственникам.
А потом был 1941-й. Москву перевели на осадное положение. Два старших брата прабабушки, Константин и Василий, добровольцами ушли на фронт. И всю войну, с 41-го по 45-й, воевали в пехоте.
Прабабушке пришлось поступить на завод. Работала сутками. А заботы о доме и маленькой Лиде взял на свои совсем еще мальчишеские плечи ее восьмилетний сын. Он часто вспоминал войну. «Очень холодно было, — говорил дед. – Очень. И голодно. Мать на заводе, а я с Лидкой».
Восьмилетнему Коле нужно было с раннего утра занять очередь за хлебом. Бегая греться, выстоять ее, а, получив хлеб или отоварив другие продуктовые карточки, принести еду домой. Нелегкая задача. Потому что у таких «шкетов» еду отнимали мальчишки постарше, а бывало, и взрослые. Все время начеку, зазевался – остался голодным.
Дошел до дому – там Лида. Сидит тихо, как мышка. Ждет брата. Он для нее — и папа, и мама, и друг, и защитник, в общем, – всё.
На всю жизнь запомнил дедушка зиму 41-го – 42-го годов. «Метель, темно еще, — часто вспоминал он. – А я Лиду – на спину, материным платком привяжу к себе и несу на другой конец города, в детский сад. А может, и не сад это был, может, кто-то просто с малыми сидел… Не помню. Потом сам в школу. После школы — самому чего поесть и матери еду на завод отнести. Потом — за Лидкой и домой».
А дома приходилось мальчишке и сестренку накормить, и прибрать, и постирать, и готовка вся на нем… А еще нужно следить за затемнением. Дед часто говорил, что это только в кино легко делали – завесили окно одеялом и все. А на самом деле нужно было не просто завесить, а плотно заправить края одеяла в оконные щели. Если увидит военный патруль хоть малую щелочку света, нарушителя забирали в комендатуру. Это считалось «пособничеством врагу».
Операцию по затемнению восьмилетний Коля проделывал с помощью ножниц. Однажды, оступившись, он упал с подоконника, глубоко пропоров щеку. «Я ору, Лида с перепугу плачет громче меня, кровь хлещет из щеки… Обоим страшно, а мне еще и больно очень». На вопрос, как справился с раной, дедушка отвечал: «Не знаю. Я чем-то заклеивал, сестренка держала. Ревели оба». На всю жизнь остался у дедушки глубокий шрам на лице и в памяти. Он не мог спокойно видеть ножницы у кого-то в руке. И долго хранил он черное тяжелое одеяло «затемнения».
Еще не мог дедушка равнодушно видеть брошенный хлеб. Если увидит на улице, пристроит на обочину, птицам – чтоб не затоптали. И дома не позволял хлеб выбрасывать – даже корки. Все время повторял: «Нам бы с Лидкой в войну этот кусочек…»
Вот такое было у моего дедушки военное детство. А в 46-м он ушел на завод. Семью кормить нужно было… И совсем оно кончилось – детство, которое и так украла война.
