На Бородинском поле к 100-летию знаменитого сражения среди прочих был установлен памятник 2-й Гренадерской дивизии генерала принца К. Макленбургского и сводной Гренадерской дивизии генерала графа М.С. Воронцова. На одной из шести его граней, содержащих списки отличившихся воинов и священнослужителей Московского гренадерского полка в разгар сражений 24-26 августа 1812 года, есть имя протоирея отца Мирона Орлеанского, ярославского священника. И это не единственное имя, породнившее наш край с Францией.
{image0} Судьбы потомков Мирона Орлеанского напрямую связаны с нашим краем. На прямую связь с историей Франции, ее драматичной и героической страницей, указывает фамилия героя Отечественной войны 1812 года. Между Жанной д`Арк, святой католической церкви, национальной героиней Франции XV века, и русским священником, естественно, нет прямой родственной связи, и Орлеанские никогда французами не были. Именем Орлеанской девы Мирон был наречен в период учебы в 1785 году. Но духовная связь, конечно же, между двумя этими выдающимися людьми существует. Верность идеалам, жертвенность, любовь к Родине породнили Жанну д`Арк и Мирона Орлеанского. Но хотя Мирон и был осенен именем французской героини, когда страна его кумира пошла войной против его Родины, он вышел на поле брани. Но не как воитель, а как пастырь и утешитель российского воинства. Десять лет в чине полкового священника он провел в боях и походах. Во время сражения под Бородиным с крестом в руках возглавлял полк гренадеров, идущих навстречу наступающим французским уланам. Как считают некоторые лермонтоведы, на одном из рисунков поэта «Русские гренадеры отбивают атаку французских уланов» изображен и Мирон Орлеанский.
Потомки другого рыбинца, выходца из Франции – Делло (усадебный дом Делло до сих пор стоит на Юршинском острове) — отличились во время Крымской войны 1853-1954 годов. Историю одного из русских французов хранят архивы.
Владимир Петрович Делло в 1854 году поступил на военную службу, в юнкера, в 64-й полк Ее Императорского Высочества Марии Николаевны. А затем за молодцеватое исполнение ручных приемов боя по настоянию командира был произведен в прапорщики.
После шести месяцев службы принял участие в Крымской войне.
В одном из тяжелейших боев против своих исторических предков, французов, был тяжело ранен. Одна пуля попала в левую щеку, раздробила челюсть, выбила четыре зуба. Другая – в икру ноги. И наконец, вражеский штык пропорол ему правый бок. Все это случилось в одном сражении на реке Альме в Симферополе.
Потом был прифронтовой госпиталь. Раны заживали плохо, кости гнили, постоянно держалась высокая температура.
Однажды, обходя больных, лежащих в наскоро сооруженных шалашах и палатках, полковой врач обратил внимание на пустующую лежанку, где еще вчера лежал тяжелобольной с нерусской фамилией. {image1}
— А где этот тяжелораненый, француз наш русский? — спросил он.
Лазаретные врачи только молча пожимали плечами.
И тут ответил его сосед:
— А он, видать, помирать отправился. В одиночку. Гангрена его доняла – гнить начал.
Врачи повздыхали и забыли про него – мало ли таких горемык.
А через месяц-другой вместе с отступающими из-под Севастополя частями русской армии в лазарет привезли новых раненых.
Один из них, с нетяжелой, но болезненной раной живота, ругался матом во весь голос на свою рану, на врачей неумелых, на англичан, французов да турок с сардинами, а когда стало полегче – заговорил спокойным голосом:
— Какая польза от этих дохтуров да лекарствий этих? Все в руках господних. Вот встретил тут я под Севастополем чудачка одного. С месяц назад приковылял к нам в окопы. Весь от пятки до макушки рваный-перерваный. Зубов лишился. Говорит, мол, пришел смерть свою искать. Устал боль и страдания переносить… Так и говорит – из лазарета сбежал, на передовую, добирался целую неделю. Когда фамилию мы офицерика этого услыхали, могли подумать, что лазутчик. Французская она у него.
И вот что я скажу – как стали по нам стрелять… пули, ядра да гранатки пошли тыкаться куда попало да греметь, он, как самый последний грешник раскаявшийся, грудь под них подставляет. А уж в атаку вперед бежит, словно там впереди его мама родная с блинами ждет.
Его командиры наши и за ноги тащат, и карами разными стращают. Все одно.
Но, видно, в рубахе парень родился. Везло ему.
А через неделю смотрим – он как-то потише стал. Нет, в бою спины наши мокрые глазами не сушил. Но как-то обережней стал. Его как-то и спросили солдаты, мол, что это вы, ваше благородие, передумали с тем светом повидаться?
А он смеется. Первый раз смеется, как мы его увидели.
Говорит: «А я вроде как на поправку пошел. И тело не горячее, и челюсть срослась, только хрящ вот неудобствий добавил. Чего же теперь? Теперь еще пожить хочется».
Ну, мы тут смехом зашлись.
{image2} Вот и поди ж ты. Кого всевышний захочет опростать, он и под землей его найдет. А кого не захочет – тот век будет жить, даже в геенне огненной.
— Да, — проговорил пожилой раненый солдат, думая о своем, — русский солдат, он не то что европейчик изнеженный, он если что, и нужду перетерпит, и боль перенесет…
— Слышь ты, новораненный. А как звали того француза, не помнишь?
— Не, не помню – мать да отца не всегда помню. Только фамилия у него вроде как знакомая такая.
— Может, Делло? Владимир Петрович?
— А пожалуй, что и так. А может, и не он…
Да нет, он это был, Владимир Петрович Делло. Его судьба, его жизнь.
Вот вам русская доблесть, вот вам русская слава, вот вам русский воин, даром что французских корней.
После Крымской баталии Владимир Делло служит в 1 Московском кадетском корпусе офицером. Но потом военная реформа отправила его в отставку, правда, с сохранением офицерского содержания.
