Автор этого рассказа Ольга Валентиновна Федорова родилась в Рыбинске. Профессию агронома получила в Ленинградском сельскохозяйственном институте. Последние пятнадцать лет живет в с. Погорелке Рыбинского района. Давно занимается литературным творчеством. О ее повестях, рассказах, сказках для детей высоко отзываются ярославские писатели-профессионалы. К сожалению, сегодняшние трудности издания книг не позволяют произведениям Ольги Федоровой увидеть свет хотя бы в небольшом тираже. Надеемся, читатели оценят талант автора по достоинству.
Откуда только Козява выкопал свою Зульфию — Богу весть, но когда он прошелся с ней под руку по селу, все сразу поняли — это женщина Козявы и не смей к ней подходить!
Козяву на селе побаивались — такой битюг запросто шею свернет!- а потому и Зульфия жила с ним уж если не как у Христа за пазухой, то уж как за каменной стеной, это точно. А жили они, как и все деревенские бездельники — где подшабашат, где украдут, а где и выпросят, а потому работающее население их не любило. Да и кому понравится, когда здоровущий Козява, на котором можно пахать пятью корпусами, встанет под окнами и будет просить Христа ради! С его-то силищей он и один лопатой вскопает столько, сколько колхозные трактора не распашут, так ведь то ж работать надо, а то — побираться. А что стыдно — так где он, стыд-то?
Козява привел Зульфию в свой домик, доставшийся ему от матери. Мать свою он любил и всегда и во всем слушался. Любил до такой степени, что после ее смерти с одной из лучших материных фотографий специально съездил в город, увеличил ее, вставил в массивную бронзовую рамку, по случаю купленную на барахолке, и повесил на стену. Теперь мать постоянно смотрела на сына строгим материнским глазом, и Козяве от этого было хорошо и спокойно.
Первое, что сделала Зульфия, перешагнув Козявин порог — это сняла со стены материну фотографию: «Я теперь здесь хозяйка!»- и Козява послушно вынес фотографию в чулан.
Соседка Толока, заглядывавшая иногда к Козяве, не одобрила поступка Зульфии:
-Мало, нерусскую в дом привел, так еще позволил ей матку со стены убрать! Накличешь ты, Козява, беду на свою непутевую голову.
Толока была намного старше Козявы, да и мать перед смертью наказывала ее слушать, поэтому он с соседкой и не перекорялся:
-Не боись, Толока, все хорошо будет. Мы с Зульфией теперь новую жизнь начнем!
-Ага, новую,- соглашалась Толока,- со старыми дырами.
Дружбу Козява водил с такими же бездельниками, как и он сам, и редко кого из работающих одарял своим гордым «Здрасьте!» сквозь зубы. Люд на селе незлобивый, да и некогда больно-то учить Козяву уму-разуму — не велика
потеря — Козявино «Здрасьте!». Зато со своими друзьями Козява был щедр — а чего скупиться, если не тобой заработано!
Зульфие такая жизнь пришлась по вкусу: вставать рано не надо, на работу идти не надо, да и вообще делать ничего не надо! Почти каждую ночь пьянки-гулянки, но, откуда что берется, Зульфия даже не спрашивала, да и какое ей, собственно, до того дело? Раз кормит — значит, может.
Зульфия просыпалась уже к полудню в своей грязной постели и, глядя в загаженный мухами потолок, тихо радовалась своему беззаботному житью-бытью. К вечеру приходил Козява, приносил еду-питье, и жизнь в некогда чистом и уютном домике начинала бить ключом.
Лето и осень пролетели весело и беззаботно, но ближе к зиме добывать пропитание становилось все труднее — с огородов все убрано, там уже ничего не украдешь, а кормить бездельников просто так никто не собирался. После вольготной летней жизни Козява даже поденщиком идти не хотел.
Рано начавшаяся зима замела дорогу, ведущую из села в Козявину деревню. Теперь из деревни «на заработки» можно было выбраться только по одинокой лыжне, которую раз в неделю протаптывал дед Пахом. Он ходил в магазин, по сердобольности своей покупая продукты и по наказам деревенских бабок. Из молодежи на зиму в деревне остались только Козява да Зульфия, но их в расчет не брали — волка ноги кормят, вот и пусть кормятся как хотят, раз лето охлынничали.
Козява все чаще оставался по утрам дома, и Зульфия все чаще просыпалась в своей замурзанной кровати не одна, а рядом с Козявой. Теперь Зульфию это радовало — в нетопленой избе вдвоем теплее!
Но на этот раз пробуждение было более чем мерзким — Зульфию рвало так, что она еле успела добежать до мостика.
-Ты чем меня вчера кормил?- набросилась она на Козяву, чуть только вернулась.
Козява приоткрыл один глаз:
-Иди, полежи рядышком,- сказал он сонно.
-Не хочу!- Зульфия надула губки.
-Что-то случилось?- притворно-заботливо спросил он.
Зульфия не уловила притворства в его голосе.
-Ты вчера принес тухлую рыбу! Я чуть наизнанку не вывернулась!
-Ну, чуть — не считается,- Козява поплотнее закутался в одеяло и отвернулся к стене.
Зульфия хотела что-то возразить, но, почувствовав очередной приступ рвоты, даже не одевшись, выскочила из избы.
Не было ее довольно долго, и Козяву тем временем посетила вот какая мысль: ели они вчера одинаково, и если ее рвет, то, пожалуй, дело не в отравлении.
-Зулька!- закричал он, как только она вошла в избу.- Зулька! Иди скорее ко мне, погрейся!
-Да пошел ты!- злобно прошипела она, но под одеяло к нему все-таки залезла. Холодно ведь, как-никак.
-Зулька, ты не отравилась,- шептал ей Козява на ухо, пытаясь согреть ее своим теплом,- просто у нас ребенок будет. Сын будет, так оно и бывает, я знаю!
«Тебе-то откуда знать?»- хотела было возразить Зульфия. Внутри у нее постепенно успокаивалось, она пригрелась и задремала.
Проснулась Зульфия одна, Козявы рядом не было. Солнышко вовсю уже светило сквозь пролинявшие занавески, изба немного нагрелась. Зульфия по привычке глянула на загаженный потолок, думая — вставать или еще потянуться? Ей почему-то вспомнилось утреннее происшествие, и она счастливо улыбнулась и погладила под одеялом свой живот. Как Козява обрадовался! Теперь у нее будет большой Козява и маленький Козявчик!
Не переставая улыбаться, она выпростала из-под одеяла заскорузлую ногу, любовно погладила ее и засунула в худой, затоптанный носок. Потом то же самое проделала со второй ногой, а потом решительно откинула одеяло и заголила живот.
-Козявчик!- ласково погладила она свой животик, но животик почему-то отреагировал бурным приступом рвоты, так что ей опять пришлось бежать на холод полуодетой.
Вернувшись, она хотела было забраться в кровать погреться, но незастеленная кровать уже успела выстыть. Зульфие пришлось одеваться.
Она, как обычно, послонялась по дому, пошарилась по вчерашним объедкам в поисках чего съестного, но так ничего и не нашла.
«Ну, и ладно»,- равнодушно подумала она и села у окна поджидать Козяву. Раз ушел на промысел, значит, чего-нибудь на ужин принесет. И, зябко ежась и кутаясь в свои одежонки, Зульфия не отрываясь смотрела на лыжный след, уходивший за перелесок.
Зимнее солнце меркло, не успев даже коснуться горизонта, а Козявы все не было. Голод давал знать о себе сильнее и сильнее, Зульфия еще раз переворошила все остатки вчерашней трапезы, но увы… Она хотела было пойти к Толоке, так ведь та ж баба вредная, она за просто так корки черствой не даст, скажет: «Заработай!» Хоть и не ах какую работу спросит — воды принести или посуду помыть, так ведь и это не хочется! И Зульфия отогнала от себя мысль о походе к Толоке.
Уже начало смеркаться, когда в избу вошел Козява. И не один — и Зализа, и Козырь, и даже Купи-продай со своей боевой подругой Коптелихой! По собравшемуся контингенту Зульфия поняла, что промысел был удачным и ее ждет по меньшей мере сытный ужин, а может быть даже и завтрак.
-Зулька, я вот что подумал,- начал прямо с порога Козява,- пойду-ка я от забора пару досок оторву. Нам забор ни к чему, все равно огород не сажаем, а тебе теперь тепло нужно.
И, не дожидаясь ответа, Козява вышел во двор.
Гости тем временем скинули с себя верхнюю одежду, Зализа с Коптелихой принялись хлопотать у стола — что-то резали, открывали банки и бутылки, пытались газетой оттереть от посуды вчерашние объедки. Мужики крутились тут же, комментируя все их действия. Разговор вертелся в основном вокруг будущего наследника Козявы. Такое внимание заставляло Зульфию чувствовать себя по меньшей мере матерью наследного принца, хотя досада на болтливость Козявы временами тоже давала о себе знать.
-Да зачем он тебе нужен?- поучала Зульфию Зализа. Я вон троих государству оставила, и ничуть не жалко. И без них есть чем заняться.
В подтверждение ее слов Козырь шлепнул ее по худосочному заду, на что Зализа довольно засмеялась.
-Может, оно и так,- вставила свое слово Коптелиха.- Я вон своего оболтуса растила-растила, а, кроме зуботычин, ничего от него не вижу.
-А у меня ласковый будет, как Козява…- начала мечтательно Зульфия.
-Знаю я твоего ласкового!- Зализа противно осклабилась.- Пока я брюхом вперед ходила, он тоже ласковый был, а как малой по ночам пищать стал, так сам его в детдом отвез. А мне сказал: «Заберешь — убью и тебя, и его!»
-Врешь ты все!- Зульфия даже не восприняла всерьез слова Зализы, решив, что та ей просто завидует. А из зависти все что угодно наговорить можно!
В избу зашел Козява и принес целую охапку нарубленных досок.
-Ты, наверное, ползабора разобрал!- не то упрекнула, не то порадовалась Зульфия.
-Да шут с ним, с забором-то!- выдохнул Козява и принялся растапливать печь. Холодная печка дымила и никак не хотела разгораться. Козява весь испачкался в саже, но в конце концов печку победил.
Вскоре в избе потеплело. Да и как не потеплеть, когда и печка топится, и выпито немало! А сколько еще можно выпить! Под лавкой в авоське угадывались силуэты еще нескольких бутылок.
-Зулька, что-то знобит меня,- Козява ласково чмокнул Зульфию в щечку.- Полезу-ка я на печку, погреюсь.
-Полезай,- равнодушно пожала плечами Зульфия, порядком одурманенная принятой дозой. Ей уже не было никакого дела ни до Козявы с его простудой, ни до Козявчика, ей было тепло, хмельно и сытно, а что еще надо для полного счастья?
-Куда это он?- еле провернула язык Зализа.
-На печку, сказал, зазяб.
-Простыл поди,- посочувствовала Коптелиха,- он сегодня у бабки Бухтеихи весь сарай вычистил, чтоб все это купить. Потный на мороз охолонуть выскакивал, вот и просквозило. Оно в самый раз ему на печку. Ты спрячь куда бутылку, разотрешь его на ночь.
-Пусть, пусть там сидит,- встрял в бабий разговор Купи-продай,- нам больше достанется. Козява, мы на тебя не оставим!
Козява ничего не ответил, он уже спал, и ему снился чистый и уютный материн домик.
Веселье было в самом разгаре — кто спал прямо на столе, кто еще пытался что-то есть и пить, как вдруг раздался писклявый Коптелихин голосок:
-Горим!
Изба быстро заполнялась едким дымом. Мужики попробовали выбраться в сени, но сени уже вовсю полыхали. Купи-продай выбил окно, и через незакрытую дверь на свежий воздух в избу ворвался язык пламени, лизнул табуретку, занавеску в прихожей…
До одежек уже было не добраться, да и не до одежек было! Ухватив со стола недопитый пузырь, Купи-продай выпрыгнул в окно, прямо в сугроб.
-Давайте скорее!
В суматохе никто и не вспомнил про спящего на печи Козяву. Выбравшись из сугроба, все по очереди хлебнули прямо из горла, и Козырь бросил пустой пузырь в соседнее, еще целое окно. Все равно горит, чего жалеть-то? Звякнуло разбитое стекло, только еще начинающий разгораться в избе огонь обрадовался свежему воздуху и заплясал, выкидывая из окон снопы искр.
Пьяная, полуодетая компания постояла, посмотрела на горящий дом, посожалела о невыпитых бутылках, так и оставшихся под лавкой, и мелкой рысью подалась по лыжному следу в село — искать пристанище.
К Толокину дому бежали с ведрами деревенские бабки. Дед Пахом черпал из колодца воду, а бабки поливали Толокин дом, чтоб не занялся. Помощи ждать неоткуда — пожарная машина по таким сугробам не пройдет.
Дня через три угли дымиться перестали, выпавший снежок попытался, но так и не смог прикрыть черное пятно пожарища. Толока выбралась на улицу — сегодня продуктовый день, дед Пахом пойдет в село. Надо бы ему хоть бутылочку что ли наказать да бабкам поставить. Как-никак, а дом-то они отстояли!
А пока деда Пахома не видать (скоро ли он соберет наказы со всей деревни!), Толока решила пойти на пожарище — мало ли что дельное может там быть!
На печи в неестественной позе лежали останки обгоревшего Козявы — Толока узнала его по железному зубу. Она не кричала и не причитала.
-Господи, прости и помилуй,- только и сказала она и коротко перекрестилась.
И уже переступая через последнюю головешку, Толока заметила знакомую рамку. Она взяла ее в руки: стекло было цело, а вот фотография почернела, но даже сквозь черноту угадывался строгий взгляд Козявиной матери. И тут Толока не выдержала. Она схватила портрет и, повернув его лицом к обгоревшему Козяве, закричала:
-Смотри, смотри, что ты сделала! Вот он, твой сын!
Стекло вдруг хрустнуло и выкрошилось под ноги враз онемевшей Толоке, а налетевший ветерок развеял по пожарищу пепел от портрета.
Дед Пахом, проходя мимо Толокина дома, стукнулся в окно:
-Ну, что ж ты долго спишь-то?- укорил он вышедшую на стук Толоку.- Мне ведь засветло вернуться надо.
-Пахомушко, приходи ко мне жить!- неожиданно даже для себя выпалила Толока и заплакала.- Страшно мне…
-Не боись, Толока,- успокоил ее дед Пахом.- Алкаши теперь сюда не вернутся — некуда им. А мы с вами Козяву похороним — человек он все-таки, негоже ему так лежать, порядок здесь наведем да сад на этом месте посадим. Я уж с бабами-то говорил. Не боись, нас много, мы справимся…
